Неточные совпадения
Понятно, как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так как это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного
начала, то распорядиться своею единоличною властию
старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло часа, как на той же площади появилась юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, севши посередь базара,
начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили
старики.
— Живо у меня! — весело крикнул на нее
старик и подошел к Левину. — Что, сударь, к Николаю Ивановичу Свияжскому едете? Тоже к нам заезжают, — словоохотно
начал он, облокачиваясь на перила крыльца.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел,
начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый
старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии
начала лягаться. Даже
старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять
начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что скажу и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня,
старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому
старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз
начинает лягаться.
— Меня вы забудете, —
начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте
старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Самгин
начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями,
стариками, без хлеба. Вспомнил
старика с красными глазами, дряхлого
старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
И на вопрос — кто она? — Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи был матросом военного флота, боцманом в «добровольном», затем открыл пивную и
начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и оказалось, что у него большие тысячи в банке лежат. Арестовали
старика.
Странно было слышать, что она говорит, точно гимназистка, как-то наивно, даже неправильно, не своей речью и будто бы жалуясь. Самгин
начал рассказывать о городе то, что узнал от
старика Козлова, но она, отмахиваясь платком от пчелы, спросила...
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий
Старик,
начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства,
начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала
старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она жила с вице-губернатором, теперь живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для детей, а в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам,
начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув ногою, человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился
старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Офицер отложил заметки в сторону, постучал по ним пальцем, как
старик по табакерке, и, вздохнув,
начал допрашивать Инокова...
Рассказывая,
старик бережно снял сюртучок, надел полосатый пиджак, похожий на женскую кофту, а затем
начал хвастаться сокровищами своими; показал Самгину серебряные, с позолотой, ковши, один царя Федора, другой — Алексея...
Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все
начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состаревшимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.
Старик Обломов всякий раз, как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника,
начнет совещаться, как лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Поди себе, а я подумаю».
Я
начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про
старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Не могу выразить, как неприятно подействовала и на меня ее выходка. Я ничего не ответил и удовольствовался лишь холодным и важным поклоном; затем сел за стол и даже нарочно заговорил о другом, о каких-то глупостях,
начал смеяться и острить…
Старик был видимо мне благодарен и восторженно развеселился. Но его веселие, хотя и восторженное, видимо было какое-то непрочное и моментально могло смениться совершенным упадком духа; это было ясно с первого взгляда.
Дело в том, что в словах бедного
старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно не заметил, с самого
начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на себя принял как за нечто должное, то есть что так и следовало его «распечь» за вину его.
— Тут есть, кроме меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, и уже
старик, но тот ужасный прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчас
начнет его сбивать и противоречить. И до того довел, что тот у него как раб прислуживает и угождает ему, только чтоб тот слушал.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и
начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только что он кончил, один
старик лениво встал из ряда сидевших по правую руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее, пал на колени, с поклоном принял бумагу, подошел к Кичибе, опять пал на колени, без поклона подал бумагу ему и сел на свое место.
«В доказательство того, что все поданное употребляется в пищу, — сказал
старик, — мы
начнем первые. Не угодно ли открыть чашки и кушать, что кому понравится?»
Прежде всего они спросили, «какие мы варвары, северные или южные?» А мы им написали, чтоб они привезли нам кур, зелени, рыбы, а у нас взяли бы деньги за это, или же ром, полотно и тому подобные предметы.
Старик взял эту записку, надулся, как петух, и, с комическою важностью, с амфазом, нараспев,
начал декламировать написанное. Это отчасти напоминало мерное пение наших нищих о Лазаре. Потом, прочитав,
старик написал по-китайски в ответ, что «почтенных кур у них нет». А неправда: наши видели кур.
«Помилуйте! —
начали потом пугать меня за обедом у начальника порта, где собиралось человек пятнадцать за столом, — в качках возят старух или дам». Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А
старика можно?» — спросил я. «Можно», — говорят. «Ну так я поеду в качке».
В продолжение десяти лет она везде, где бы она ни была,
начиная с Нехлюдова и старика-станового и кончая острожными надзирателями, видела, что все мужчины нуждаются в ней; она не видела и не замечала тех мужчин, которые не нуждались в ней. И потому весь мир представлялся ей собранием обуреваемых похотью людей, со всех сторон стороживших ее и всеми возможными средствами — обманом, насилием, куплей, хитростью — старающихся овладеть ею.
Старик расчувствовался и жалко заморгал глазами, когда
начал благословлять дочь; пани Марина выдержала характер и осталась прежней королевой.
— Гм… Видите ли, Сергей Александрыч, я приехал к вам, собственно, по делу, —
начал Веревкин, не спуская глаз с Привалова. — Но прежде позвольте один вопрос… У вас не заходила речь обо мне, то есть
старик Бахарев ничего вам не говорил о моей особе?
Вот этот-то Смердяков и вышел вторым слугой Федора Павловича и проживал, к
началу нашей истории, во флигеле вместе со
стариком Григорием и старухой Марфой.
Он мог очнуться и встать от глубокого сна (ибо он был только во сне: после припадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда
старик Григорий, схватив за ногу на заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность: «Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому времени мог быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час тому как
начать просыпаться.
— Нет, она тебе не скажет, — перебил
старик, — она егоза. Она тебя целовать
начнет и скажет, что за тебя хочет. Она обманщица, она бесстыдница, нет, тебе нельзя к ней идти, нельзя!
Пить вино и развратничать он не любит, а между тем
старик и обойтись без него не может, до того ужились!» Это была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на
старика; тот почти
начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя
начал иногда приличнее…
— Да неужель ты только оттого, что твой
старик провонял? Да неужели же ты верил серьезно, что он чудеса отмачивать
начнет? — воскликнул Ракитин, опять переходя в самое искреннее изумление.
— Прощай,
старик, меня ждет мать к обеду, — проговорил он скороговоркой. — Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться… Но после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько тебе расскажу, столько расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня выть
начнет и тебе мешать будет; до свиданья!
Этот-де самый Корнеплодов, опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог представить ему (о документах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что насчет деревни Чермашни, которая должна бы, дескать, была принадлежать ему, Мите, по матери, действительно можно бы было
начать иск и тем старика-безобразника огорошить… «потому что не все же двери заперты, а юстиция уж знает, куда пролезть».
Когда
старик бывал рад, то всегда
начинал экспансивничать, но на этот раз он как бы сдерживался.
Слова
старика сразу согнали с людей апатию. Все оживились, поднялись на ноги. Дождь утратил постоянство и шел порывами, переходя то в ливень, то в изморось. Это вносило уже некоторое разнообразие и давало надежду на перемену погоды. В сумерки он
начал заметно стихать и вечером прекратился совсем. Мало-помалу небо стало очищаться, кое-где проглянули звезды…
Дерсу взял топор и пошел за дровами,
старик таза
начал резать хвою для подстилки, а я принялся раскладывать костер.
Когда снега
начали таять, он перешел в урочище Анучино и здесь жил у знакомого
старика гольда.
Кроме старообрядцев, на Амагу жила еще одна семья удэгейцев, состоящая из
старика мужа, его жены и трех взрослых сыновей. К чести старообрядцев нужно сказать, что, придя на Амагу, они не стали притеснять туземцев, а, наоборот, помогли им и
начали учить земледелию и скотоводству; удэгейцы научились говорить по-русски, завели лошадей, рогатый скот и построили баню.
Мы все занялись своими делами. Я принялся вычерчивать дневной маршрут, а Дерсу и Чжан Бао стали готовить ужин. Мало-помалу
старик успокоился. После чая, сидя у костра, я
начал расспрашивать его о том, как он попал на Такунчи.
Поднявшийся ветер дул нам навстречу и, как ножом, резал лицо. Когда
начало смеркаться, мы были как раз на водоразделе. Здесь Дерсу остановился и стал о чем-то совещаться со
стариком тазой. Подойдя к ним, я узнал, что
старик таза немного сбился с дороги. Из опасения заблудиться они решили заночевать под открытым небом.
К концу обеда Федор Михеич
начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать;
старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула.
Между тем подали ужин; Аркадий Павлыч
начал кушать. Сына своего
старик прогнал — дескать, духоты напущаешь.
В словах
старика было столько душевного волнения, что я опять стал жалеть его,
начал успокаивать и старался перевести разговор на другую тему.
Сказав это, он уверенно пошел вперед. Порой он останавливался и усиленно нюхал воздух. Та к прошли мы 50 шагов, потом сто, двести, а обещанной юрты все еще не было видно. Усталые люди
начали смеяться над
стариком. Дерсу обиделся.
Катя
начинает лечиться, и
старик совершенно успокоивается, потому что доктор не находит ничего опасного, а так только, слабость, некоторое изнурение, и очень основательно доказывает утомительность образа жизни, какой вела Катерина Васильевна в эту зиму — каждый день, вечер до двух, до трех часов, а часто и до пяти.
Конечно, и нынешний разговор не останется без результата; хотя теперь и незаметно никакого влияния его на Полозова,
старик все-таки
начнет задумываться над словами Кирсанова — это неизбежно; и если продолжать с ним такие разговоры, он одумается.